всех и выгнал. Почему? Да кто ж у него спросить может — неисповедимы его пути, да и неважно это. Что толку ломать голову, пытаясь найти объяснения необъяснимому? Забрал! Взят был на небо! Да только не прижился там наш бомж. Сколько дней или лет, а может, тысячелетий бродил он там — кто сосчитает, нет в том месте ни времени, ни часов, — да только тошно стало ему в однообразно счастливом мире, и запросился он назад, вниз, на землю. Рассердился Отец, но смешно ведь вторично показательное изгнание устраивать — и без лишнего шума выпихнул ещё одного своего нерадивого сына из дома. Тихо, без проклятий. А тому только этого и надо. И с тех пор много сотен лет странствовал он по этому миру, населённому слепыми обывателями, спал где придётся, ел что найдётся, но никогда не опускался до позорного труда и быта, отвергнув проклятие «хлеба насущного», наложенное Отцом. Не ведаем мы точно, где и как долго скитался он, время ещё откроет свои тайны, и когда-нибудь узнаем мы про подвиги, совершённые им в пути, да только самым великим его свершением была чистая и праведная жизнь, которую вёл он, — жизнь настоящего, идейного бомжа. А вот что знаем мы достоверно — это то, что здесь, в этой самой бане и закончил он свой долгий жизненный путь. Потому здесь и сейчас поём мы о нём, поём ему осанну! Поймали его здесь враги наши, ненавидящие всё свободное и независимое, поймали его — и вымыли! Вымыли мученика из шланга, под струёй воды… с мылом!
Стоном и вздохом ужаса отозвались потрясённые слушатели, громче зазвучал набат тазика, взлетел ввысь голос сказителя.
— Мученическую смерть принял он, но не побеждён был! Когда пришли на третий день враги всего живого — менты — забрать его тело, а тела-то и нет! Ни тело его, ни дух его не достались врагам. Где тело — лишь Отец его, помнящий о чадах своих, знает, а дух его здесь! Здесь, в этой бане и бродит он и стенает, и, как рассказывал мне достопочтенный Огурец, слышится ночами голос его, взывающий к отмщению и призывающий нас не сворачивать с пути, не сдаваться под гнётом ежедневных мелких трудностей, не убояться непонимания тёмных народов, окружающих нас, ненавидящих нас, а идти дальше и, невзирая ни на что, с честью нести свой крест, своё призвание и славное имя истинного Бомжа.
Так пел пророк, почти ослепший от метилового спирта и дихлофоса, под мерный рокот ритма, выстукиваемого Чваком на ржавом банном тазике.
Договорились они встретиться, как обычно, в следующую субботу перед баней, но Фомин позвонил приятелю в четверг утром и, не пускаясь в объяснения, попросил зайти к нему на работу, как только тот освободится. Пропуск будет у дежурного.
Зиновию Ароновичу уже приходилось бывать в этом печально известном и наводящем ужас доме на Литейном, четыре. Посещал он его, к счастью, не за свои грехи, а получая реабилитационные документы на одного из своих многочисленных учёных родственников: профессора биологии, а по совместительству вейсманиста-морганиста, который в подвале этого здания свой жизненный путь и закончил. Идти туда снова ему страшно не хотелось, но тон, каким Фомин пригласил его зайти, отказа не подразумевал. Они дружили со школы, и Зиновий понимал, что произошло что-то важное. Зашёл он на этот раз не с центрального, недоброй памяти входа, а сбоку, через проходную на улице Каляева. Пропуск действительно был на вахте, но дежурный всё равно не впустил его внутрь, а позвонил Фомину, тот спустился и провёл Зиновия Ароновича в свой кабинет. Там он сначала подвинул Зиновию чай, принесённый строгой, но очень симпатичной девушкой в обтягивающей серой форменной юбке и сержантских погонах, а потом, заперев дверь, налил и коньяку из бутылки, которую достал из казённого сейфа.
— Смотри, Зяма, какая история получается. Помнишь, я тебе рассказал, что приставил к Мазину наблюдение?
— Помню, конечно, — ответил Зиновий Аронович, ощущая неприятный холодок в животе. — Что-то случилось?
— Я хочу, чтобы ты его осмотрел. Нашего человека. Поработал с ним. Может, загипнотизировал, попробовал влезть в подсознание. Мне нужна информация.
— Да что, чёрт побери, случилось?
— Он ничего не помнит, — мрачно сказал Фомин, нажал кнопку селектора и скомандовал невидимой секретарше: — Пусть зайдёт Сергеев.
Через несколько минут в дверь постучали, и Фомин впустил в кабинет невысокого коренастого мужчину лет тридцати пяти: невзрачного, круглолицего, со стёртым, незапоминающимся лицом и в мятом сером костюме. Мужчина виновато улыбался, и было заметно, что ему крайне неловко из-за того, что он доставляет начальству столько хлопот.
— Знакомьтесь. Это наш лучший оперативник — лейтенант Сергеев Виктор Борисович, а это врач-психиатр Зиновий Аронович.
Мужчины пожали друг другу руки, и Сергеев сел на указанный Фоминым стул.
— Расскажи ещё раз, лейтенант, как прошёл вчерашний день, — сказал Фомин.
Сергеев поёрзал на стуле, откашлялся в кулак и начал:
— Я принял объект возле его дома. Он вышел в 11:30 утра и пошёл к метро. С собой у него был портфель. По дороге он зашёл в зоомагазин и вскоре вышел оттуда с небольшой коробкой. Доехал на метро до станции «Гостиный двор», зашёл ненадолго в «Дом книги», а оттуда по набережной направился в сторону Невы и вышел к Летнему саду. Ни в метро, ни во время ходьбы ни с кем не контактировал. В Летнем саду сел на скамейку в боковой аллее, а я занял позицию за две скамейки от него. Было час сорок пять. Всё.
— А дальше? — нетерпеливо спросил Зиновий.
— А дальше я посмотрел на часы. Было четыре часа дня. Объекта на скамейке не было.
— Как — четыре часа? — не понял Зиновий. — Вы что, заснули?
— Нет, товарищ врач, — обиженно ответил Сергеев. — Я не спал. Я не сплю на работе.
— И вы совсем ничего не помните?
Лицо Сергеева покрылось мелкими капельками пота.
— Ну чертовщина какая-то, товарищ капитан, — проныл он, обращаясь уже к Фомину. — Ну честное слово. Не мог я заснуть.
— Вы вот что, Виктор Борисович. Ложитесь вот сюда, на диван. Ботинки снимите, закройте глаза и расслабьтесь, — распорядился Зиновий.
Несколькими нехитрыми приёмами он ввёл незадачливого сыщика в гипнотический транс и принялся не торопясь прощупывать его наводящими вопросами, пытаясь выудить хоть что-то. И через несколько минут наткнулся.
На вопрос, что последнее он запомнил, Сергеев, монотонным голосом спящего под гипнозом, ответил:
— Вспышку.
— Какую вспышку, откуда? — насторожился Зиновий.
— Яркая вспышка… и всё.
— А что-нибудь ещё? Цвет, запах, звук?
— Белая вспышка, щелчок, а потом жужжание. Такое тихое.
Зиновий Аронович провозился ещё полчаса, применил весь свой многолетний опыт врача-психотерапевта, испробовал все известные ему приёмы гипноза, но безрезультатно. Больше он ничего не добился. Утомившись, он вопросительно посмотрел на Фомина, тот утвердительно кивнул, и тогда доктор скомандовал подопытному проснуться. Тот недоумённо заморгал бесцветными ресницами, потом неуклюже сел, натянул ботинки.
— Скажите, Виктор Борисович, а почему вы не упомянули про эту вспышку и жужжание, когда рассказывали о том, что произошло в парке?
Тот с изумлением посмотрел на Зиновия.
— Какую вспышку?
— Ну, вспышку, жужжание, после которого вы отключились.
— Да не было никакой вспышки, — растерянно ответил лейтенант.
— Спасибо, Сергеев, вы можете идти, — вмешался Фомин.
— Ну, что скажешь? — спросил он у Зиновия, когда за Сергеевым закрылась дверь. — Он не врёт?
— Нет, — уверенно ответил тот. — Мало того, он не врёт и тогда, когда говорит, что вспышки не было, но и тогда, когда говорит, что она была. У него или стёрт, но, к счастью, не полностью, или заблокирован тот отдел в мозге, где это было записано. Вот именно с момента, когда он её увидел и на сколько там получается — два с лишним часа? Стёрто. А кстати, вы не выяснили, что Мазин купил в зоомагазине? Что было в коробке?
— Выяснили, — устало ответил Фомин. — Две белых мыши.
Зиновий Аронович содрогнулся.
— Мыши? Зачем?
— Откуда я знаю? Может, кошкам своим скармливает.
— У него ещё и кошки есть? — изумился Зиновий.
— Угу. Три
